(эпизод из жизни тюремного врача)
Рабочий день в терапевтическом отделении начинался с доклада старшего санитара начальнику отделения о том, как прошла ночь. Затем в кабинет Татьяны Владимировны собирался весь коллектив и проводилась планёрка, после которой все расходились по рабочим местам.
Татьяна же бежала в штаб, в кабинет начальника колонии, где проводилась общая планёрка, а затем, когда работники опер части, режимной части, бухгалтерии и прочие расходились, начиналась медицинская планёрка с главным врачом. Все эти планёрки занимали час, а то и полтора, в течение которых Татьяна Владимировна отсутствовала в отделении.
В это время жизнь в «терапии» шла своим чередом. Начинался хозяйственный обход, который проводила старшая сестра отделения Нина Сергеевна и сестра-хозяйка Любовь Андреевна. Их сопровождал старший санитар.
Начинали со второго этажа, где осматривались умывальная комната и туалет. Потом процессия двигалась по этажу и заходила в каждую палату. Чисто ли вымыт пол, протёрты ли тумбочки, у всех ли есть всё в чём нуждаются больные – полотенца, мыло, наволочки, одеяла и так далее, всё интересовало делегацию.
Заглядывали в процедурный кабинет, потом спускались на первый этаж, где обследовали все палаты и каждый уголок, потом шли в столовую и в комнату раздачи пищи. При обнаружении каких-либо недочётов немедленно принимались меры к их устранению. Одно замечание старшей медицинской сестры приводил в движение множество людей.
Одним своим видом эти женщины внушали уважение. Нина Сергеевна высокая и красивая. Густые чёрные брови, карие глаза, чётко очерченные губы, особая стать всё говорило о том, что перед вами не просто женщина, а донская казачка и к тому же руководитель.
Её слово было так же твёрдо, как накрахмаленная до металлической плотности медицинская шапочка на голове и халат. Возраст у неё был пенсионный, но неуёмная энергия, которая бурлила под белоснежным облачением, не давала ей возможности оставаться дома, и толкала на великие свершения. Родное отделение, которому была посвящена вся жизнь, блистало, конечно, в пределах, дозволенных для этой категории больниц.
Старшая сестра напоминала Татьяне одну из скульптур, которыми украшались в советское время городские парки. Нина Сергеевна ассоциировалась у Татьяны Владимировны со знаменитой женщиной с веслом, крепко стоящей на крепких ногах и своим решительным взглядом гипсовых глаз, сообщавшей, что она также крепко может треснуть своим веслом по тупой голове. До этого, конечно, никогда не доходило.
Нина Сергеевна интеллигентная женщина, жена полковника, но санитары и некоторые строптивые представители спецконтингента, всегда имели это «весло» в виду.
Другая участница хозяйственного обхода Любовь Андреевна, кроме высокого роста, была полной противоположностью старшей медсестры. Она была моложе «старшей» и находилась в предпенсионном возрасте.
Андреевна была вся бело-розовая и необъятных размеров. Розовые щёчки с ямочками, вздёрнутый носик, алые губки, всё говорило о мягком характере и доброте их обладательницы, а накрахмаленный халат, расширяющийся книзу от самой шеи, делал её похожей на куклу, которую усаживают на чайник хлебосольные хозяйки.
В то время страна со скрежетом и неизбежными приключениями поворачивала на капиталистические рельсы и первое, чем насладился народ из капиталистического рая, была реклама.
Рекламировались прокладки, пиво, даже желания: «Я стану вот таким миллионером…» — кричала с экрана девочка. «Куплю жене сапоги» — сообщал Лёня Голубков. Рекламировали всё подряд в том числе и стиральный порошок «Дося», с упаковки которого улыбалась симпатичная свинка, очень похожая на Любовь Андреевну.
Впрочем, сходство это можно было заметить только если без конца смотреть телевизор, чем и занимались все больные в отделении. Это прозвище приклеилось к Любови Андреевне сразу и накрепко, хотя никто не вкладывал в это слово негативный смысл. Сестру хозяйку больные любили, но иногда подшучивали над ней.
Каморка Доси, расположенная на первом этаже, была битком набита тюками с нижним бельём, полотенцами, простынями и прочим добром, которое было необходимо для работы.
Для такой крупной женщины это помещение было явно мало, потому что кроме полок с имуществом, как гордо называла свои тряпки Дося, там был ещё стол с ручной швейной машинкой и два стула. На входной двери каморки было написано: «кабинет сестры хозяйки». Окна и форточки в этом «кабинете» не было, потому что его когда-то отделили перегородкой от другого помещения, и внутри всегда было душно.
Чтобы не «задыхнуться», как говорила Дося, она всегда держала дверь открытой. Каморка была недалеко от Татьяниного кабинета, и, при распахнутой двери, Татьяна слышала, а порой и видела, что там происходило. Излишки «имущества», которые скопились в каморке, можно было бы сдать на склад, но это было невозможно, потому что любая попытка изъять из кабинета Андреевны хоть что-нибудь, превращалась в битву.
Когда кто-то из бухгалтерии или комиссия покушались на залежи, хранящееся у Доси, она запирала каморку на ключ, который демонстративно прятала на груди и, тяжело ступая на своих толстых ногах, направлялась в кабинет Татьяны Владимировны.
— Опять раскулачивать пришли, ироды! – сообщала она начальнику отделения, указывая на комиссию, следующую по её стопам.
В конце концов от Доси отступились, потому что многочисленные инвентаризации и проверки доказали абсолютную честность и пунктуальность Любови Андреевны.
Дося была простой и не очень образованной женщиной, однако Татьяну всегда поражал её интерес ко всему новому. В больнице и в «терапии», конечно, тоже проводились всевозможные мероприятия. Были популярны состязания среди медсестёр «Лучший по профессии», к каждому празднику готовился концерт художественной самодеятельности, проводились конкурсы среди женщин к «8 марта» и среди мужчин к «23 февраля».
Одним словом, жизнь кипела. Подруга Татьяны, терапевт Наталья Николаевна дружила с геологами, которых в городе было много, и хобби у неё тоже было соответствующее.
Она увлекалась поделочными и драгоценными камнями и для своего коллектива сделала несколько очень интересных сообщений об исторических драгоценностях, о сокровищах «Алмазного фонда СССР», о применении минералов в медицине.
Сама Татьяна, испытывала слабость к импрессионистам, и после того, как в отпуске купила художественный альбом, посвящённый их творчеству из собрания Эрмитажа, с удовольствием поделилась своим восхищением с сотрудниками отделения.
Дося с открытым ртом ловила каждое слово выступавшего, рассматривала картинки в книгах, которые приносили в качестве иллюстраций, гладила камни из коллекции Натальи Николаевны, и горестно вздыхала, что ничего-то она не знает, не ведает.
Эти посиделки устраивали в конце трудовой недели и в конце рабочего дня в бытовке, и заканчивались они, обычно, чаепитием. И вот тут наступал звёздный час Любови Андреевны. Такие пироги многие сотрудники ели только у своих матерей, которых давно уже не было в живых.
Оторваться от них было невозможно, а уж когда Любочка приносила свой фирменный студень, о драгоценностях, которых не было ни у кого и вряд ли когда-нибудь появятся в будущем, все забывали, а уж импрессионисты ещё быстрей улетучивались из головы.
На столе были салаты, всевозможные тортики, булочки с кремом, блинчики, но сравниться с пирогами и студнем Доси никто не мог. Она охотно делилась рецептами, подробно переписывала их всем желающим, но даже приблизиться в этом искусстве к ней было не реально.
В чём был секрет Досиной стряпни, никто не знал, но однажды она просто сказала, что, когда готовит, всегда молится, потому что так делала бабушка, а потом и мать.
Муж Доси был любителем выпить, и непросто любителем, а можно сказать фанатом этого дела. И вот когда в очередной раз домой являлся мертвецки пьяный муж, на следующий день добрую, и ласковую Любовь Андреевну было не узнать.
Во время обхода в такие дни она оттесняла «старшую» и на первый план выступала сама. Дося тяжёлой поступью двигалась по отделению и всё, что встречалась на её пути было не так. Сестра хозяйка придиралась ко всему и ко всем.
Однажды Татьяна Владимировна после планёрки у главного врача возвращалась в отделение и по шуму и суматохе, которые творились в отделении, сразу поняла, что Ирод (так называла Дося своего супруга) накануне опять напился и сегодня нужно будет как-то пережить очень трудный день. Когда Татьяна зашла в отделение, её чуть не сбил с ног Юрка Лаптев по прозвищу Лапоть, который скатившись со второго этажа хотел выскочить на улицу, но наткнувшись на доктора остановился.
— Лаптев, — обратилась Татьяна Владимировна к больному. — Пойдём ко мне в кабинет. Что за кипеш? — спросила она когда дверь за больным закрылась.
— Дося, в разнос пошла, меня ищет, чтобы порешить.
Из путанного рассказа тщедушного Лаптева, который он поведал, давясь от смеха, Татьяна выяснила следующее.
Дося была не в духе, но обитатели «блатной» палаты узнали об этом слишком поздно. Они безмятежно пили кофе как благородные и состоятельные господа, расположившись вокруг самодельного низкого столика, сооружённого из двух табуреток, накрытых сверху куском ДСП.
При необходимости столик быстро разбирался, лист прятался под матрас одной из кроватей, а табуретки расставлялись по местам. Когда старшая медсестра и Дося зашли в палату, компания пришла в некоторое замешательство, но поприветствовала женщин.
Все встали, даже предложили угоститься конфетами, но не тут-то было. Дося решительно подошла к Лаптеву, легко отшвырнула его в сторону и схватила табуретку, на которой он только что сидел. Она взяла её за одну ножку и молча двинулась на больного. «Старшая» ошарашенно смотрела на происходящее.
— Любовь Андреевна, — громко и повелительно сказала она. — В чём дело?
Дося на минуту остановилась, и воспользовавшись спасительной паузой, Юрка Лаптев (авторитетный зэк) бросился в бега. Пациенты, находившиеся в палате всё моментально поняли, недоумевала лишь Нина Сергеевна.
Дело в том, что у табуретки, на которой сидел Юрка, были наполовину отпилены ножки, так удобней было сидеть возле низкого столика. Ноги отпилили давно и Дося видела табуретку несколько раз, во время утренних обходов, но, находясь обычно в хорошем расположении духа, не обращала на неё внимания, даже если табуретку не успевали спрятать. Сегодня Дося была настроена решительно и даже враждебно ко всем нарушителям и злостным вредителям имущества, за которое она как материально ответственное лицо отвечала кошельком.
— Татьяна Владимировна, это беспредел, — жаловался Лапоть. – Андреевна как дала мне табуреткой в дыхалку, я чуть кони не двинул, в натуре…, — сквозь смех продолжал он рассказ.
В это время в коридоре послышались медленные и тяжёлые шаги Доси, будто по их коридору двигался бронзовый король из сказки про путешествие Нильса с дикими гусями, а рядом раздавался звук быстрых шагов старшего боцмана линейного корабля Розенбума из той же сказки. Это «старшак» пытался остановить разгневанную женщину. Через минуту она вошла в кабинет.
— А, вот ты где Ирод проклятый, жаловаться прибежал, — завопила она с порога. Голос Доси срывался. От возмущения она стала заикаться, что всегда происходило с ней в минуты волнения.
Юрка метался по кабинету и наконец кинулся к окну, у которого стояли на специальных высоких подставках керамические цветочные горшки и спрятался за ними, не переставая хохотать.
— Смеётся ещё Ирод, ну-ко выходи оттудова, — визгливым голосом кричала Дося.
Татьяна оторопела от всего происходящего и не понимала, что ей делать. Если Дося пойдёт на штурм и будет выковыривать из укрытия Юрку, они переколотят все горшки вместе с цветами, да и окно могут грохнуть.
— Любочка, — бросилась Татьяна к разбушевавшейся женщине. — Чёрт с ней с табуреткой. Долго что ли новые ноги ей приделать… Да наплевать…Татьяна обняла необъятную сестру хозяйку и прижалась к ней.
Юрка опять воспользовался замешательством в стане противника, вихрем вылетел из кабинета, и в коридоре послышался его хохот.
— Вам наплевать, а мне отвечать, — плакала Дося в Татьяниных объятиях, потом, бросив табуретку и всхлипывая побрела в свою каморку плакать дальше.
Татьяна думала о Любови Андреевне, о её тяжёлой жизни с алкашом, который своим пьянством доводит добрейшую женщину до таких нервных срывов, а они становятся всё чаще.
— Ну, мужики, гады. Наверное, все такие, – думала о семейной жизни незамужняя Татьяна Владимировна.
Её горестные мысли прервал Лапоть, который заскочил в кабинет, схватил табуретку и умчался, крикнув Татьяне:
— Будет как новенькая!
— Иди мирись, Ирод, — вслед ему бросила доктор и всё стихло.
Нужно было идти в обход. Санитары доложили, что больного из третьей палаты, молодого парня, вызывали в штаб и сообщили, что у него умерла мать. Возвращаясь от своих больных после обхода, Татьяна увидела Досю в своём «кабинете», сидящую рядом с плачущим белобрысым парнем.
Парень плакал навзрыд, размазывая слёзы по лицу. Дося вытащила чистую списанную простынь, своими мощными руками оторвала от неё большой лоскут и протянула мальчишке. Они продолжали свой разговор.
— Ты мамку-то не суди, она мать. Ну, выпивала! Всякое в жизни может случиться и запьёшь, — философски рассуждала Любовь Андреевна. — А ты всё равно не осуждай. Как мамку-то звали? — гладила она парня по голове. – Вот сегодня пойду с работы, свечку в церкви поставлю за упокоение рабы Божьей Екатерины. Я же рядом с церквой живу, — рассказывала она парню. — Вот тут мой дом, а тут вот и церква, — чертила Дося на столе своим толстым пальцем. – Поплачь, тебе легче будет. Я знаю. Я тоже мамку хоронила.
Дося порылась на одной из полок, достала пачку чая и несколько конфет.
— Вот возьми, помянешь матушку свою с ребятами, а свечку-то я поставлю, – причитала Дося.
«Был болен, и вы посетили Меня; в темнице был, и вы пришли ко Мне» — почему-то вспомнила Татьяна Владимировна, наблюдая эту сцену. Мф. 25:36.
© Елена Шилова
Комментарии (0)