Это история о том, как в одном человеке с детства сосуществуют яркий талант и черный росток душевной болезни, который со временем, расцветая на подкормке из наркотических препаратов, оплетает все и губит свою носительницу. Материал состоит из рассказов о поэтессе ее друга и коллеги, психолога Максима Леви, и дневника Ольги, который она писала после госпитализации с диагнозом «шизофрения». Авторская орфография сохранена, а наименования рецептурных препаратов, согласно требованиям российского законодательства, изъяты; название основного лекарства, на котором сидела Ольга, выглядит вот так: . Редакция считает эту грустную летопись одной жизни самой сильной антинаркотической пропагандой.
Ольга — выпускница факультета психологии МГУ (1991). Психолог и нарколог. Явив еще в детстве признаки гениальной одаренности, писала всю жизнь. «Что ни стих, что ни строчка, то озарение. Иные стихи потрясают почти до обморока. Неистовость, запредельность — и в нежности, и в обнажении житейской черноты, и в любовном горении, и в презрении к смерти, и в вере в бессмертие. Огромный размах в палитре настроений. Много стихов колоссальной психотерапевтической силы…» — пишет о ней Максим Леви.
Она утонула во время купания в дни московской жары 2010 года.
Максим Леви. Вступительное слово
Мы с Олей вместе поступали в университет, и впервые ее песни я услышал на студенческой «картошке» в колхозе. Для нашей бригады (работающих на сортировочном аппарате) она сочинила гимн:
…В зоологической науке
Не знают этого зверья:
Мы из отряда рукокрюких,
А класс — двужильные, друзья!
…Общественной картошке пропасть не дадим —
Отсортируем много, а больше съедим!
Несколькими годами позже плодом ее поэтического воображения «по мотивам» курсовой работы по клинической психологии стало следующее:
Как бы ты ни был тяжело контужен —
Смейся! Мозг человеку не нужен!
…Славься, маразм, идиотизм!
Наше счастье — автоматизм!
…По утрам под подушкою шарю я:
Где мое левое полушарие?
Когда моему отцу попалась на моем журнальном столике пачка листков с ее стихами, он долго читал, потом спросил, чье это, и сказал: «Да она же — большой поэт!»
В 1991 году, когда Ольга уже работала, а я еще учился (благодаря обязательной для всех в те годы двухлетней «передышке» после первого курса в рядах доблестной Советской армии), к 25-летию факультета психологии готовился выпуск газеты «Московский университет». Тогда и опубликовали подборку Олиных стихов и мое «интервью» с ней (единственный в моей жизни журналистский опыт). К тому же это была одна из совсем немногих ее прижизненных публикаций; еще в детстве она публиковалась в «Пионерской правде».
Как я узнал потом, технически правильные стихи Ольга писала с 8 лет. В 11 лет сочинила поэму о Ленине (к его 110-летию), вполне на уровне той «ленинианы», за которую получали жирные литфондовские пайки и льготные места в очереди на покупку «жигулей».
Сама Ольга называла себя мастером гимнов и реквиемов. Многие замечали, что у нее жесткий, мужской стих; часто встречаются глаголы в форме первого лица мужского рода.
…Если когда-нибудь спросят:
«Где ты всё время был,
что ничего не слышал и ничего не видел?»,
То я отвечу — пел я, сколько хватило сил,
Птицей на ветке древа жизни и смерти сидя.
Она долгое время называла своим любимым поэтом Маяковского, больше ценила его ранние стихи.
Время замкнуто.
Время круглится улиткой.
Никого не моли ни о чём.
Улыбается Бог нехорошей улыбкой
И пружину заводит ключом…
Конечно, ее творчество нельзя отделить от ее работы в наркологии, отчасти потому, что она сама употребляла субстанции. Ольга написала две наркологические поэмы. Много лет спустя профессиональные литераторы говорили о том, что она создала новый жанр.
Отдельное явление — Ольгин черный юмор. Реакция на него разная — от рвоты до экстаза. Для меня это стало своего рода показателем того, насколько радостно человек смотрит на мир.
Природы странные загадки
Поймут ученые едва:
Ведь даже если член в порядке,
То не в порядке голова;
Всё человечество в упадке,
Кругом безумие и тлен…
А у кого мозги в порядке —
У тех из строя вышел член.
Бесподобны ее миниатюры:
Живу гния,
Живу воняя,
Свинья ли я?
Ответ: свинья я.
В 2003 году Ольга сама себе поставила диагноз «шизофрения» и выхлопотала госпитализацию.
Не дает мне загадка покою ни дня,
С этой мыслью я в дурку поеду:
Если бред у меня,
что бред у меня —
Это бред или критика к бреду?
Во время лечения нейролептиками (это такое кушанье, которое убирает «избыток мозгов» и делает немножко «овощем») в сочинении стихов наступил долгий перерыв. Стихи, написанные после этого, стали другими, и в них наконец начали появляться какие-то «бабские» нотки.
Как за плотной стеной,
Ты — за слез пеленой;
Долгожданнейший мой,
Не расстанься со мной!..
Что касается ее песенного дара, то мне думается, нам повезло в том, что Оля ни на чём никогда не играла. Недолгое время она пела в католическом хоре, запоминая мелодии на слух, и просто пела свои стихи. не укладываются к пресловутые три блатных аккорда на гитаре, обычно сводящие мелодию к банальности. Они очень интересно (иногда весьма непросто) гармонизируются, встречаются любопытные переменные размеры.
Так получилось, что основным ее аккомпаниатором стал я. Почти все аудиозаписи делались нами в 1997 году на домашней студии Сергея Бабенкова, полностью «живьем», как на концерте. А вот концертных выступлений практически не было, за исключением двух-трех тусовок. В период активной студийной работы она иногда сетовала: «Дыхалка не та стала… трудно петь… это всё …»
В ее собственноручной «Истории болезни» подробно описано, как она «дружила» и воевала с этим препаратом. В те годы она выглядела довольно худой и изможденной, никогда не было заметно, что она «под балдой». Спиртного не употребляла ни капли. Один раз в метро указала на пьяного в углу вагона: «Удивительный наркотик — алкоголь! Обоссался, обрыгался, да еще глюки словил!»
Потом, когда с пошла «завязка», Оля за два-три года прибавила в весе как минимум килограммов 30. С алкоголем отношения изменились, стало всё по-взрослому… Это ею самой вполне красочно описано, а я после пары «веселых» случаев избегал застолий с возлияниями в обществе Ольги.
Через некоторое время после выписки из больницы Оля потеряла работу в наркологическом диспансере. Получила инвалидность. Подрабатывала переводами, иногда писала стихи для открыток (делала это легко, левой ногой, и ничего из них не сохранилось).
Единственный раз мы получили немного денег за авторские права на песню. Песня представляет собой верх идиотизма в Ольгином творчестве.
Было мне тринадцать лет.
Ты сказала «нет»;
Я увидел: мой букет
Брошен в туалет…
…От любви лекарства нет, ла-ла-ла-ла-ла,
От любви на свете свет, ла-ла-ла-ла-ла,
Без любви на свете мрак, ла-ла-ла-ла-ла,
Кто не любит — тот дурак, ла-ла-ла-ла-ла!
Я лишь немного переделал мотив, придумал, как всегда, аккорды. Году в 2002-м в гостях у моего папы песню услышала Ольга Копылова, которая занималась изданием его книг и вообще популярной медицинской литературы. Уже тогда она начала вести на «Радио России» программу «Посоветуйте, доктор», а в дальшейшем продюсировала нашу с отцом передачу «Музыкальная аптека».
Копылова решила, что сделает из этой песни хит, закажет модную аранжировку и привлечет к исполнению кого-то молодого и перспективного. Договор передачи авторских прав подписали на 7 лет — и мы получили по $300. Сразу зашел разговор о том, чтобы создать что-то хитовое «до кучи». Так появилась написанная мной на Ольгины стихи песня «Денежное дерево» (по мотивам «Приключений Буратино», весьма подходящая для посвящения изрядной части бизнеса по-русски).
Месяца через три Копылова сообщила мне, что переоценила свои возможности в шоу-бизнесе и мы можем делать с нашими песнями, что хотим, поскольку на их раскрутку у нее никогда не хватит финансов.
В 2006 году Ольга участвовала по моему приглашению в «Музыкальной аптеке». Подготовила очень толковый материал на тему . В одном месте, как мне кажется, проговорилась о своих пристрастиях. Говоря о сходстве воздействия веществ и музыки, привела такое сравнение для действия опиатов: «Музыка возвышенная, утонченно-гармоничная…» — это прозвучало на всю страну.
О последних годах ее жизни подробно рассказать не могу, так как общались мы не часто. С опиумными делами она вроде бы развязалась навсегда, но постоянно сидела на каких-то лекарствах — ноотропных, седативных и т. п., — часто нуждалась в деньгах. Иногда я просто приносил им с мамой продукты.
У нее жили большие собаки. Однако в последние годы она своего пса (кажется, крупного бульдога или боксера) как следует не выгуливала — он привык лить лужи на кухне, и 80-летняя мама несколько раз на дню их вытирала, а соответствующее амбре довольно ясно ощущалось в квартире.
В августе 2010-го Ольга утонула, купаясь в один из экстремально жарких (в Москве) дней того лета.
Я участвовал в захоронении ее праха после кремирования. Тогда же начался разбор ее архивов. Часть стихов находилась в электронном виде у меня (у Ольги очень долго не было своего компьютера, иногда она набирала тексты на моем). Извлеченную откуда-то из тумбочки «Историю болезни» (она же — автобиография) мне довелось лично зачитывать вслух Олиной маме Евгении Егоровне: ей было тогда 83 года, она плоховато видела. Евгении Егоровны не стало весной 2014 года.
Года за полтора был собран материал для книги, и благодаря усилиям прежде всего нашей однокурсницы Марии Тихоновой она была издана в 2012 году. Кстати, начало такому славному делу было положено еще в юности Ольги: в архиве нашелся сделанный ею и Машей рукописный сборник «Тихая гарпия», названный так по созвучию с их фамилиями. Собственно, Маша занималась только печатанием на машинке и оформлением, поскольку сроду ничего сама не сочиняла. Любопытный факт: Маша и Оля родились в один день — 18 июля 1968 года.
С осени 2010-го практически каждый год проходят концерты памяти Ольги — без особой привязки к определенным датам, на разных площадках. Больше всего таких концертов было в клубе «Археология» на Бауманской. Появляются и новые песни на ее стихи.
Особенно этим увлекся Алексей Кудрявый (Сангит Самадхан) — участник группы «Дисфория», возглавляемой Ольгиным другом юности Иваном Чарушиным (Глюкавым, он же — Атропиновый кролик). Я сам написал в 2014 году «Новогодний регги» на стих «Год свиньи», взяв для припева пару строк другого автора — Андрея Пятака из Кемерово.
Слыша, как я увлеченно рассказываю об Оле Горпенко, пою ее песни и читаю стихи, чувствительные барышни порой вздыхают: «Наверное, вы любили эту девушку…» Очень забавно, но близко дружить с таким человеком довольно непросто. Но для того чтобы и в XXII веке, в котором нам не жить, читали ее строки, стараюсь делать всё возможное.
История болезни. Горпенко Ольга Андреевна
(автобиографический материал, набранный Максимом Леви по рукописи)
Родилась благополучно, в срок. В младенчестве, по словам матери, была спокойной, плакала, только если была голодна или испачкала белье. Соседи по коммунальной квартире удивлялись: «У вас так тихо, будто в доме нет ребенка!»
Слово «мама» произнесла в 9 мес., тогда же начала вставать и ходить в манеже. Не ходила на четвереньках никогда. С 10 мес. стала ходить по комнате. Но при этом долго, до 4-х лет, сосала пустышку. В детсад не ходила.
Помню себя отрывочно с 2,5 года. Первые воспоминания детства тягостны: ощущение, что мне плохо, беспомощность, непонимание, что происходит. Помню, как натягивали на меня неудобные белые колготки к празднику, а я не могла ничем воспротивиться родителям.
Где-то с 3-х до 8-ми лет с октября по февраль меня охватывало плохое настроение: было тяжело непонятно отчего, хотелось солнца, хотелось прочь из города, в Звенигород, к бабушке, дедушке и моей подруге Аленке (мы дружили с ней с 2-х до 17-ти лет). Помню, как вечерами зимой стояла у окна, смотрела на луну, слышала, как противно визжат троллейбусы, чувствовала: мне тяжело, мне плохо. Иногда я отвлекалась, когда мама брала меня в скульптурную мастерскую и учила лепить. Я поняла, что из глины и пластилина можно сделать игрушки, каких нет нигде, их можно менять, они — живые. А в куклы не играла никогда. Только немного интересовали игрушки в виде животных и тракторы.
Если игрушки были не похожи на настоящих животных, я их выбрасывала и просила папу отвести меня в зоопарк, «где есть настоящие звери». Примерно в 4 года я «помешалась» (сама так заявила) на волке: утверждала, что я — волк, пряталась под кровать, «грызла косточку», на прогулках любила пугать прохожих словами: «Я — волк!» Благодаря этому маме удалось отучить меня от соски: я выбросила пустышку со словами: «Волк соску не сосет!»
Хотелось быть причастной к чему-то сильному, непреодолимому, страшному, великому. К тому, что сильнее людей.
Взрослые люди меня интересовали. Если они начинали разговор со мной, я радовалась. Если не обращали внимания — я заглядывала в комнату, делала страшное лицо и показывала язык. Меня за это ругали мама и соседи.
К детям я испытывала страх и отвращение. Даже в компании детей во дворе играла одна или смотрела, как играют другие. Дети — это и не люди, и не животные, думала я. Они мечутся, визжат, они глупы и опасны.
Из раннего детства появилась, вместе с антипатией к детям, любовь и нежность к животным (ко всем, кроме кошек). Требовала у родителей хомяков, мышей и др., а с 7–8 лет — собаку. Так же рано появилось отвращение к физическим прикосновениям; даже если мама хотела погладить меня по голове, я морщилась и отстранялась. Это осталось навсегда.
С 4-х до 8-ми лет был страх перед своим отражением в зеркале в полутемной комнате, особенно если я оставалась наедине со своим отражением.
Боялась, что отражение начнет совершать движения отдельно от меня, и замирала в страхе перед зеркалом. Когда входила мама, я показывала пальцем на зеркало, нервно смеялась, меня била дрожь, и я говорила: «Вот траж!»
Когда мне было 5 лет, мы переехали на окраину Москвы, где было много садов и парков. Это меня очень обрадовало: депрессии зимой исчезли. Идея волка сменилась идеей могучей собаки: просила щенка. Родители принесли карликового пинчера Санди. Он визгливо лаял, всего боялся, укусил за палец меня и маму, с ним нельзя было гулять в мороз, ему нельзя было брать барьеры… и через 2 месяца я вышла из себя, попросила родителей отдать Санди обратно. «Это не настоящая собака!» — заявила я. Но собаки с тех пор были у нас в доме всегда — сначала дворняги, потом боксеры. И это были уже именно мои собаки, я с ними занималась.
В 8 лет, осенью, у меня перед сном появлялось навязчивое представление при закрытых глазах: лодка отвязывается от причала, я бреду за ней по воде, привязываю вновь, она вновь отвязывается… и так до бесконечности. Появился страх смерти и навязчивые мысли о ней по ночам, пропал сон.
Я среди ночи старалась представить себе бесконечность, вечность без меня, и не могла, и это было очень страшно, я звала маму. «Смысл жизни, Оля — это познание и творчество» — говорила она, — «когда ты это поймешь, тебе не будет страшно».
Но это мало помогало.
В ту осень появился ритуал пожелания доброй ночи: я маме — «Приятных-преприятных, медовых, солнечных, хрустальных, блистательных тебе снов! Молчи!» (это чтобы она больше уже ничего не добавляла от себя). Ритуал сохранился примерно до 12 лет.
В школе с 1-го класса начались проблемы с детьми. Дети травили меня, особенно за отличную учебу и за то, что на переменах я бегала прыжками, воображая себя лошадкой. Пытались избивать гурьбой, но я была сильной физически и очень агрессивной. Помню, я часто с невинным видом становилась у стены, ожидая, что на меня нападут, дрожа от страха и ярости. Нападали. Я дралась страшно, била руками, ногами, подручными предметами, почти не ощущая боли.
Один раз принесла в школу нож (в 8 лет) и бросилась из-за угла на девочек, которые обычно дразнили меня «дурой». Они завизжали и убежали, я воткнула нож в решетку канализации в туалете. С тех пор многие педагоги и врачи мучили маму вопросом, не состою ли я на учете в ПНД. Мама защищала меня яростно и сарказмом: «Полечите-ка там лучше своих алкогольных дебилов!»
Драк за мои школьные годы было много, хотя я никогда не нападала первой и даже не грубила. Помню. В старших классах я брызгала «противнику» в лицо, в глаза «Примой», била строгим ошейником с шипами наружу, железными стульями била в живот, разбивала в столовой тарелки и стаканы о головы обидчиков. В 12 лет в детской глазной больнице на меня прямо в палате напали 3 14-летних девочки. Я опрокинула на них железную кровать с криком: «Убью!» Опять был разговор врача с мамой о психиатрах.
…С 8 лет я начала писать стихи. Просыпалась среди ночи, записывала родившееся еще в полусне стихотворение, читала его маме вслух и меня била крупная дрожь.
В 1977 г. (тоже 8 лет) умер мой отец. Я впервые осознала смертность и горевала. Мать говорила, что отца убили сионисты, я стала читать книги о них и ненавидеть их. Хотя запросто могла быть в приятельских отношениях с девочками-еврейками.
В 9 лет, поздней осенью, был период страха перед звездным ночным небом. Казалось, вот-вот — и на небе появится что-то невообразимо ужасное, а вовсе не звезды. Застыв от ужаса, я, тем не менее, не могла оторвать глаз от неба. Никому об этом не говорила тогда.
В 8–9 лет мне часто снился повторяющийся сон: что я огромный, могучий великан, хватаю за ноги дерущихся между собой людей и разбиваю им черепа о землю. Этот сон доставлял мне наслаждение.
В возрасте 9 лет я «помешалась» на идее сифилиса: должна же быть какая-нибудь неизлечимая болезнь для людей! Когда прочла книгу «Охотники за микробами» (там было про изобретение сальварсана Паулем Эрнихом), страшно расстроилась — значит, сифилис всё-таки лечат! Значит, он не может губить людей!
Примерно в этом же возрасте стала мучить кошек — пороть их прутом; терзать пластилиновых человечков. Это был явный садизм, доставлявший уже какое-то сексуальное удовольствие. Но это прошло где-то к 10–11 годам. В 10 лет появилась идея бультерьера — сильной, бесстрашной, безудержной собаки. Писала стихи о них, у меня же в это время были дворняги. Один собачник, выслушав меня, посоветовал: «Хочешь смелую собаку — заводи боксера». Но последовать этому совету мне удалось только в 14 лет.
Каждое «помешательство» заканчивалось предощущением, что ЭТО — ненастоящее, что ЭТО скоро кончится. Затем наступал период пустоты и безрадостности, он длился примерно полгода. Затем приходил новый бред. И каждый раз он был ярче и продолжительнее предыдущего. Снова было зачем жить, было чему радоваться.
После волка, сифилиса и бультерьера пришло «помешательство» на элементе № 92 периодической таблицы (уране), это было примерно в 12 лет. Помню, была написана поэма, обращенная к элементу № 92 с пожеланием ему уничтожить людей, оставив только природу, без них.
Где-то в 13–14 лет мы особенно подружились с Аленкой (моя звенигородская подруга). Читали вместе вслух книгу Ш. Бронте «Джен Эйр» и грезили о любви, но у меня это начало принимать нездоровый оборот — я стала звать Аленку «мистером Рочестером» и просила «его» поцеловать и обнять меня. Аленка, кстати, единственный психически здоровый человек среди моих друзей; сейчас замужем, двое детей, работает учительницей в школе. Она тогда почуяла что-то неладное и строго и холодно сказала мне: «Ольга, вот когда у тебя будет молодой человек, тогда и будешь просить его поцеловать тебя». Я опомнилась от этих слов и до сих пор благодарна за это Аленке. Правда, я всю жизнь предпочитаю мужскую одежду, и почти все мои любовные истории были короткими и нелепыми, но не такая уж я извращенка.
В 13 лет, наслушавшись от старших знакомых о семейной жизни, родах, детях, я (еще не веря в бога) ночью в Звенигороде, когда никто меня не видел, встала в горнице на колени, смотрела в окно на крупную звезду и молилась: «Господи, если ты есть, сделай так, чтобы у меня никогда не было ни детей, ни мужа». И нету их у меня. И я ни о чем не жалею.
…В 15 лет бред ударил с новой силой. В конце февраля 1984 г. я прочла у одноклассницы брошюру для следователей «Жаргон и татуировки преступного мира». Там было много про наркоманов. Я шла от подруги, как на крыльях, разговаривая вслух с собой, мысли летели (ха-ха!). Если люди соглашаются на болезнь и медленную смерть. Столько людей, значит… значит, где-то здесь и прячется разгадка смысла жизни…
Вдруг всё вокруг озарилось особым светом, и всё мое существо — тоже, и я «поняла»: надо идти этим путем. Я должна стать наркоманом… <…>
Я приступила к делу. Изучала учебники психиатрии, наркологии; энциклопедии. Сразу выбрала «подходящие» для меня наркотики — <…>. Еще ничего не пробуя, тренировалась делать в/в инъекции на собственных руках: 30 дырок, 2 попадания, и т.д. Я училась тогда (в 9-м и 10-м классе) на медицинском УПК и, как отличница, проходила практику в хирургии и в реанимации. <…>
<…> По 1-му разу я пробовала: <…> (простите, в связи с требованиями закона мы не можем публиковать список рецептурных препаратов, которые попробовала Ольга, но их там немало. — Прим. ред.).
<…> отравилась нечаянно в 16 лет — по неведению приняла аж 50 таблеток, был делирий и страх, увезли в Склифосовского, но тут же отпустили домой.
От <…> (в 20 лет) и <…> (в 18 лет) были психозы с яркими зрительными галлюцинациями, агрессивностью, аффективным бредом и насильственными желаниями (пнуть автобус, скорчить рожу прохожему и т.п.). Лечилась большими дозами <…>, психоз проходил за 1 день. <…> (в 28 лет) принимала в течение 2-х месяцев 1–2 раза в неделю, закончилось всё аффективным бредом и врач-анестезиолог перестала мне продавать этот препарат. Опиаты и опиоиды принимала примерно 100 раз в жизни…
С 17 лет стали появляться «на ровном месте» эпизоды дереализации, всегда либо среди шумных улиц, либо на природе. Охватывал ужас, растерянность, ощущение дикости и чуждости окружающего, боязнь людей.
Где-то до 24-х лет такие эпизоды длились всего несколько минут, всегда весной и ранним летом. В 19 лет потеряла способность не спать ночами — бессонная ночь наутро сказывалась сочетанием разбитости и возбуждения, нелепыми мыслями, парэйдолиями, вегетативными расстройствами (потливость, озноб, синюшность, понос), причем я уже не могла потом заснуть естественно — нужны были <…>.
В 19 лет, в начале августа, я совершила безумный импульсивный поступок — ввела в вену 2 мл масляной эмульсии из <…>. Я сварила ее, чтобы просто выпить; выпила — действует слабо. Я не хотела осознанно умереть <…> мысли оборвались, руки всё сделали сами. 15 минут я умирала на полу, очень тяжело, потом стало легче, я встала и вызвала «Скорую».
Потом начались адские головные боли, вспышки перед глазами, рев в голове, рвота фонтаном, пол закачался, стены кривились, всё двоилось. Дверь «Скорой» я открыла на четвереньках. Вскоре поднялась t° = 39 °С. Вторая «Скорая» сочла мое состояние менингитом. Лечили дома. Через 3 недели я встала. Еще 2–3 месяца меня мучили головные боли, а во время еды — страх и синкопы. Но я лечилась очень тщательно и училась в университете с еще большим рвением. После этого я не прикасалась ни к шприцам, ни к таблеткам 2 года, даже боялась сливочного масла, вспоминая то злополучное масло в шприце.
Потом постепенно возобновился прием <…>.
Но в 20 лет я поехала на практику в Польшу и «помешалась» на этой стране. Учила язык, в 1991 г. прошла с паломниками от Варшавы до Ченстоховы, посещала польский костел на М. Грузинской ул., пела в хоре, переводила тексты песнопений и некоторые брошюры, писала стихи по-польски. В Бога я только старалась поверить изо всех сил, но верила не очень. Моим бредом была Польша.
Я хотела жить там, я проводила в странствиях по Польше все отпуска. В 1993 г. я поступила в аспирантуру Люблинского Католического университета, моим научным руководителем был профессор Чеслав Цекера, психолог и теолог. Тема у меня была о соотношении религиозности и установок на трезвость. Но в первую очередь я хотела не научного открытия, не защиты, а просто работать и жить в Польше. Когда «польский» бред погас (примерно к 1995 году) — оборвалась и моя аспирантура.
Где-то с 1992 года весной у меня стали появляться откровенно психотические вспышки — вначале бессонница, потом неспособность сосредоточиться и работать, потом дереализация, растерянность и ужас. Такое состояние длилось 7–10 дней, проходило само. Я понимала, что попахивает психозом, но быстро забывала эти эпизоды, списывая всё на «органику». В декабре 1993 г. в аптеках Москвы появились капсулы , я и моя подруга начали их вовсю пить, по 6–8 капсул в день, но до мая 1994 г. это было нерегулярно.
В конце марта 1994 г. у меня случилось очередное весеннее обострение — я ворвалась в кабинет зав. отделением, психиатра Варламова, со словами: «Помогите, у меня психоз!» Варламов хохотал.
Ординатор Лиманов отвез меня на консультацию к доценту Бурно М.Е. в НД № 1. Помню: сижу на стуле, вижу только то, что перед собой, по бокам — туман, на душе — ужас. Задают вопросы. И в итоге: «Ну, это так, неврозоподобное… Походите к Светлане (аспирантке), возьмите отгул дней на 10…» Я ходила к этой Светлане. От предложенного <…> отказалась, упорно именуя себя «органиком». Она не выдержала: «И чего Вам так хочется быть органиком?» Ну, и расстались.
К июню 1994 появился в ампулах, и я стала принимать его ежедневно по 4 мл. Доза не росла 2 года. Весной 1995 г., во время поездки в Польшу, в общежитии аспирантов, «крыша» у меня снова «поехала» — вечером не могла писать реферат, ночью не спала, утром работать опять не могла, прилегла на диван… и тут началось. Тело не может двигаться, словно окутанное ватой, но я не сплю, нет. Я — в ужасе! В коридоре слышны голоса — по-русски, по-польски: «А не знаете, где тут остановилась Ольга Горпенко? Не в этом номере? В другом? Но здесь заперто. Не знаете, есть ли ключ у администратора?» Потом — стук в дверь. И всё это неразборчиво, всё в таком духе. Я взметнулась с кровати. Голоса исчезли. Так. Психоз. Очень некстати. Зайдут — и увидят мое состояние. Глюки глюками, а ведь правда кто-нибудь может зайти… В зеркале — абсолютно безумный взгляд.
Мне приходит в голову только одно — как-нибудь встряхнуть себя, заставить ощутить реальность. Я дважды промыла желудок, приняла холодный душ, выпила 2 литра теплого молока, весь вечер ходила по комнате, а на ночь выпила 2 таб. <…>. Утром я закончила реферат и бодро выступила с докладом на симпозиуме. Слава Богу! И опять всё было забыто — до следующей весны.
Осенью 1995 г. из-за « -ного» безденежья я уволилась с любимой работы, пошла секретарем-переводчиком в польскую фармацевтическую ветеринарную фирму. Меня обманули с трудовой книжкой, прервался стаж. Работа была примитивной и скучной, университетское образование для нее не требовалось.
Идея Польши окончательно «выцвела» в мозгу, и я через силу продолжала работу над статистикой и статьями. Перестала ходить в костел, он стал казаться мне иллюзорным пристанищем для убогих.
Я была одинока, впала в депрессию с подавленностью и тоской; деньги кое-какие получала. И доза начала расти стремительно. Я больше не боялась смерти. Все близлежащие (около работы) подъезды были загажены моими шприцами.
Доза к февралю 1996 г. выросла до 20 мл в/в в сутки. В феврале меня неожиданно вырвало свернувшейся кровью. Гастроскопия показала какую-то опухоль в желудке. Врачи заметались, заговорили, что надо к онкологу, но я неожиданно успокоилась: просто надо вернуться на любимую работу, и всё пройдет. Как только это решение было принято, боли в желудке стали стихать, и через 2 недели гастроскопия в I ММА ничего не показала. Весной 1996 г. я вернулась на работу в наркологический стационар.
Об ипохондрии (отступление). Примерно с 20-ти лет я периодически изводила врачей требованиями подробных обследований на предмет ревматизма, болезней сердца, венерических заболеваний, при этом спокойно относясь к реальным серьезным болезням (например, к остеохондрозу с сильнейшими болями и парезами ног, к эндометриозу и др.) Ненадолго успокаивалась после обследований, и вскоре всё начиналось снова.
В мае 1996 г. у меня случился первый эпи-припадок от передозировки в/в. Это были т.н. «приступы потери сознания с нарушением статики». Перед этим всё тело начинало странно вибрировать, и воздух вокруг — тоже, в ушах нарастал гул взлетающего самолета.
А потом — вечность, равная секунде, полное ничто — и ты лежишь с разбитым лицом, чувствуя, что сердце забилось только что. Ужас небытия окончательно выветрил из головы надежду на вечную жизнь, а значит — и веру в Бога.
Всего припадков было 6. 2 из них закончились сотрясением мозга (в июне 1996 г. и в декабре 1997 г.).
1996-97 гг. были самыми тяжелыми в плане наркомании. Долги росли, лился рекой, я колола его на заснеженных пустырях наощупь (такие тогда были вены). Постепенно я стала бояться людей и больше не заходила в подъезды. На работе я почти ничего не делала, про меня ходили слухи, что я в шизофреническом дефекте. Меня эти слухи не интересовали, как и собственная жизнь.
Спасение пришло от бреда. Он грянул мощным аккордом, июньской ночью 1997 года. Я читала «Младшую Эдду» Снорри Стурлусона. Книга потрясла меня с первых строк своей простой и честной прямотой, разговором бога и человека запросто, один на один. Там, где ответа не знает даже бог, он прямо признается в этом человеку. Нет проблемы теодицеи — «боги сделали всё, что могли», но они не всемогущи и смертны. Они будут с людьми до последней минуты, умрут вместе с ними и за них в день битвы Рагнарёк. Умрут не понарошку, а навеки… «А что если эти боги существуют?» — вдруг подумала я, выйдя покурить на балкон и глядя на звезды.
Сильнейшее вдохновение охватило меня и заставило трепетать душу и тело. Вот зачем человеку надо быть здоровым: это же так просто — чтобы годиться на что-то, оставить свой след на земле, убить подлеца, помочь слабому открыть неизведанные земли, написать прекрасные книги… А я «торчу» на и жду, когда очередной припадок угробит меня! Началась серьезная, не показная борьба с .
Я бросала на 2–3 месяца сама, по разным причинам «срывалась» снова, и снова бросала. В декабре 1997 г. мне вызвались помочь друзья — врач-реаниматолог и… врач-патологоанатом. Смешная эта пара лечила меня капельницами на дому. Однажды Таня-реаниматолог меня «залила»: сознание сузилось, адская головная боль, судороги в мышцах. Я успела крикнуть: «Магнезию, <…>, внутривенно, срочно!» Это начинался отек мозга. Таня меня благодарила: «Какая ты умная, даже с опухшими мозгами!» Видя мое бодрое состояние, она быстро отменила капельницы, оставила <…>
Я держалась с начала января до начала марта 1998 г., потом заболела тяжелым гриппом (t° была 41 °С) и вернулась к , опасаясь за сердце. <…> снимает симптомы гриппа. Оправившись от гриппа, в конце марта я вновь сама бросила .
В апреле началось опять — дереализация, мрачный ужас, растерянность. Через знакомого психиатра я обратилась к профессору Л.Г. Урсовой. Просила ее сказать, нет ли у меня впридачу к наркомании еще и шизофрении? Она мне правду не сказала, но я поняла ее неискренность.
Назначенные Урсовой <…> я тщательно принимала месяца два; затем встретила в аптеке подругу и вместе с ней «сорвалась» на в конце июля 1998 г. Мысли о древнескандинавской этике, о необходимости изучения древнеисландского — языка скальдической поэзии — мучили меня; но, с другой стороны, занятия с преподавателем исландского стоили безумно дорого, а изучить этот язык в одиночку, да еще в мои годы — трудно. Этим я себя утешала и колола . Доза доходила до 40 мл в сутки. Правда, я делила ее на 5–6 приемов, чтобы не допустить припадка. Подруга моя давно страдала эпилепсией и предусмотрительно пила <…>, но у нее-то был совсем неважнецкий случай, ее колотило без всякой провокации, «на ровном месте».
В октябре я взяла отпуск на работе. Чтобы наконец бросить . В ход шли холодный душ с утра, горячая грелка на живот, уколы <…>. …Абстиненция — без болей в мышцах, но спазмы кишечника и понос, усугубляемые панкреатитом, изводили меня недели три. Потом приехала Аня (та, что с эпилепсией), чуть не плакала, высказывала намерение выброситься из окна. У нее не было ни денег, ни . Я пообещала ей, что через 2 недели дам ей денег, чтобы хватило до Нового Года, и переговорю с Урсовой, чтобы госпитализировать ее в клинику Корсакова. Отпуск мой закончился, я стала работать. Везла, помню, целый рюкзак для Ани из г. Солнцево, не удержалась и по пути в какой-то рощице сделала себе укол. Опять 25!
Ноябрь и декабрь я «провеселилась» вместе с Аней на .
Под Новый Год я задумала сделать решительный, последний шаг — сказала зам. гл. врача по стационару, что я — наркоманка, возьму фальшивый бюллетень в январе и буду бросать; пусть, мол, меня регулярно осматривают и контролируют. Зам. гл. врача сначала удивился, потом смеялся: «Значит, говоришь, уже в аптеки заходить стыдно? Все видят, что ты такая наркоманка? А как с открытостью мыслей-то вообще?» Я удивленно пожала плечами, не поняв (тогда еще) его юмора.
В январе 1999 г. я бросила на дому, на фальшивом больничном по остеохондрозу. Лечение прежнее (см. выше). Но через месяц, уже перед выходом на работу, я начала эпизодически «лакомиться» пивом (крепкие сорта, по 1–2 бутылки за вечер). Одновременно начался аффективный бред в отношении друзей и знакомых: эти — меня используют, эти — изощренно глумятся, эти — унижают и т.д. Рвала старые дружеские связи, выкрикивая в телефон резкие слова («Нам не о чем больше общаться!») и грохала трубкой. В начале февраля 1999 г. вышла на работу. Всё чаще пила крепкое пиво, порой до 4–5 бутылок за вечер. Заводила новые знакомства и «случайные связи», соблазнила мужа своей подруги. Вскоре насмерть поссорилась с этой подругой и ее мужем, потом опять помирилась.
В конце марта мне в кабинет зам. гл. врача подсадил «лже-психолога» — Таньку-гебефренку (так ее и звали); он надеялся, что хотя бы я ее стерплю. Но Танька ела каждые 20 минут, плясала, рисовала портреты лаком для ногтей, хватала моих пациентов за причинные места, пела песни, несла дикий бред, ничего не помнила (хотя всё записывала), кривлялась, хохотала, предлагала вступить с ней в лесбийскую связь, и т.д., и т.п. Я терпела 2 недели, стараясь принимать пациентов в других кабинетах. Последней каплей стало то, что Танька заявила: «Я тут сижу не твоей милостью, у меня муж крутой!» Я взревела, что мужу останется только отомстить за Таньку, схватила тяжелую вазу для цветов и хотела запустить ей в голову, но в последнюю долю секунды грохнула вазу об пол и, трясясь, вылетела из кабинета. Ходила взад-вперед по коридору час, пила холодную воду. Когда вернулась, Танька исчезла с вещами. (В июне я ее встретила на Академической, мы вместе выпили пива и мило поболтали.)
Той же весной 1999 г., помимо привычной уже агрессивности, полезло «новенькое».
Появились распирающие боли в голове и глазах. Я по невежеству жаловалась на это коллегам, говорила, что «глаза хочется скотчем замотать, чтоб из орбит не лезли». Потом, листая книгу Гиляровского, прочла про эти боли, у кого они бывают. Поняла, что надо замолчать. Но мысли о шизофрении всё еще были преходящими и мало меня заботили.
Боялась «органики» — делала ЭЭГ, РЭГ, рентген черепа. Ничего особенного, кроме «признаков некоторого раздражения подкорковых структур», не находили.
Стала бояться аптек, даже не хотела идти туда за какой-нибудь ватой или йодом. Казалось, что все видят, что я наркоман. Вот поволокут на экспертизу, а следы-то на руках еще свежие… Нарастали навязчивости, которые я (опять дурацкая идея «органики»!) путала с… брадипсихизмом. Все навязчивости были вокруг мытья и чистоты: мылась по 2 часа с утра, да еще час вечером, каждую часть тела намыливала определенное количество раз, и т.п. Мать стучала в дверь ванной: «Кончай копаться, шиза чертова!» Один раз велела мне немедленно выйти из ванной, т.к. потек кран на кухне. Я вылетела в мыле, в бешенстве, орала на мать, что «никому не позволю заставлять меня ходить грязной свиньей».
Кроме того, я в течение дня без конца мыла руки, как хирург, вытирала лицо платком и ваткой со спиртом, часто сморкалась, причесывалась и поправляла помаду. Это всё медленно прогрессирует и остается со мной по сей день.
С весны 1999 г. я начала закаляться, принимать ледяной душ по утрам. Меня не останавливал даже грипп с температурой. В общем, что-то вроде «бреда здоровья» овладело мною. Это особенно нелепо сочеталось с пивным пьянством. К маю 1999 г. пьянство стало ежедневным (по вечерам), пила крепкое пиво (6–9°), от 4 до 10 бутылок за вечер, до беспамятства. В опьянении предлагала собутыльникам зарезать меня, а потом себя. Жаловалась, что у меня «слабые руки», никого, мол, не хватит сил зарезать. От меня уже все знакомые прятали острые предметы.
Стало трудно читать, трудно браться за новое дело, включаться в работу. Элементарные дела (например, мойка окон) пугали меня сложностью и многоэтапностью. Вот сходить в магазин — это можно. Можно погладить белье. Почитать развлекательный журнал.
Хотя, если обстоятельства вынуждали, я, как прежде, могла сделать многое — прочесть сложную книгу по своей профессии, оформить какие-либо документы, пройдя много инстанций, и др. Работать (в больнице) я стала всё лучше и энергичнее, всё более неформально, это всех радовало, включая меня.
Но «чудеса» продолжались. Я пила ежедневно (похмелья никогда не ощущала), не обращая внимания на боли в поджелудочной (!), ежедневно «обязательно» ездила за город плавать в реках и озерах. 2 раза плавала в грозу с градом, да еще под линиями ЛЭП. Хорошо понимала, чем это может кончиться, но остановиться не могла. Иногда, летом 1999 г., возникало неудержимое желание побежать (хотя у меня больной позвоночник и я не бегаю с 19-ти лет), и несколько раз я пускалась бегом с большой скоростью. Несколько раз затевала драки на улицах, на дорогах. Самый большой «подвиг» — в июне 1999 г., на шоссе под Звенигородом кинула на землю двоих мужиков; очевидцы утверждали, что ни за что, ни про что. В августе 1999 г. вонзила ножницы в спину одному знакомому, потому что мне показалось, что он пристает к моему приятелю, как гомосексуалист.
В сентябре 1999 г. я пила, как свинья; порою ползала по улице и теряла вещи. А наутро, бодрая и чистенькая, шла на работу. Появилась вспышка в правом глазу, похожая на блеск сабли под солнцем. Офтальмологи сказали: «Это у Вас что-то центральное, глаз не виноват». Идея Одина, древнескандинавской религии была по-прежнему со мной. Я мечтала закончить свою жизнь в бою.
Свой рабочий кабинет украсила изречениями Одина, например, «Глупый надеется /Смерти не встретить, /Битв избегая, /Но старость придет — /Никто от нее /Не сыщет защиты». Стала писать стихи и песни в эддическом стиле, лаконичном и четком.
А голова здоровее не становилась. Где-то к октябрю появилась серая тень за левым плечом. Мысли о шизофрении крепли. В конце октября 1999 г., в выходные, стало хуже некуда. Я не спала всю ночь и передо мной летели лица знакомых, людей, которых я когда-либо видела. Я вдруг четко поняла, что я — шизофреник, и ясно увидела, сколько шизофреников в течение всей жизни было вокруг меня. Вспомнились прочитанные книги по психиатрии, и я только успевала ахать: оказывается, и у нас в больнице где-то 8 из 10 психиатров — тоже шизофреники! Из не-шизофреников я нашла только одного хорошего, знающего психиатра — А.М.
Итак, ночь была бессонной. Наутро, чувствуя себя сумасшедшей, я смерила температуру — 38,5°! А ведь я ничем не больна! В голову закрались самые черные мысли.
Я оставила записку матери: «Если температура у меня будет 39° или выше, и я буду говорить бред — вызывай перевозку, телефон такой-то». Прилегла на диван. В щитовидной железе что-то хрустело и звенело; через мое тело и душу струились черные и серебристые потоки, в которых таяло и навсегда исчезало мое «Я». Было страшно. Взяла книгу Г. Гессе «Степной волк», начала читать. Вот еще шизофреник, бред какой.
И тут меня озарило! Мама к тому времени уже была дома; я вскочила и 3 часа подряд излагала ей свои летящие, несущиеся мысли о том, что люди — черви, а настоящие люди — это шизофреники, они — частицы Мировой Души, они — разведчики в этом мире, ставящие эксперимент на себе, а потом они возвращаются в Мировую Душу, сливаются с ней и обогащают ее новым знанием о мирах, в которых побывали. А т.н. «здоровые» люди — это компост, растения, работающие только затем, чтобы есть и испражняться.
В этот день я написала много стихов о шизофрении, смешных и серьезных:
Путь шизофренической судьбы.
Вдоль дороги — белые столбы.
Возвращаясь в Душу Мировую,
Очень удивительно живу я!
Так появился у меня новый бред — бред на тему шизофрении. Смешно, она сама поймала себя за хвост. Обнаглела до неприличия.
Не дает мне загадка покою ни дня,
С этой мыслью я в дурку поеду:
Если бред у меня, что бред у меня —
это бред или критика к бреду?
Еще через несколько дней я встала ночью, пошла в санузел. Фонарь светил в окно, было довольно светло. И вдруг… что такое? Я не могу открыть дверь! Стукаюсь об нее лбом, а руки застыли в воздухе. Так продолжалось примерно минуту. В ванной — опять: не могу открыть краны. «Ступор, — подумала я, — Приехали». Но ничего, «оттаяла» сама.
В ноябре 1999 г. появился бегущий текст при закрытых глазах, как на пейджере, обычно перед сном или при пробуждении. Текст был нейтральным по содержанию, летел очень быстро, можно было успеть прочесть лишь отдельные слова. Также в полусне стабильно стали слышаться щелчки и выстрелы в голове.
А уж к феноменам Баярже (т.н. «психические галлюцинации») я давным-давно привыкла. Они не звучат, но в то же время отчетливы; это какие-то цитаты из текстов и разговоров, не имеющие отношения ко мне. Звучат они так, как будто я их только что услышала наяву, но звук уже угас. Это явно не мои мысли, но мне никогда до них не было никакого дела. До идеи «чужих», «внушенных» мыслей у меня никогда не доходило, наверное, из-за хорошего знания нейрофизиологии. Уж я-то знаю, как может хулиганить мозг, и никакие «боги», «пришельцы» и «гипнотизеры» тут ни при чем.
Заканчивался год. Я была на работе весела, оживлена, вполне трудоспособна, стала читать больше книг по психиатрии и общаться со знакомыми психиатрами (ну, не с работы, конечно).
Написала поздравительные стихи с 2000-м годом всем сотрудникам нашего отделения лично. Меня еще больше полюбили все и хвалили во всех отделениях. Позвали на 0,5 ставки в НД № 9. Но все вышеописанные явления плюс эпизоды дереализации, растерянности и ужаса уже буквально гнали меня к психиатру.
Куда пойти?
Я выбрала старого знакомого, Димку, который когда-то писал диссертацию у Урсовой. Димка любил мои стихи. Мы были ровесниками. Но сам Димка явно страдал простой формой (долго описывать его судьбу) и, несмотря на готовность помочь мне, проявил разительную придурковатость. Он считал, что если нет ошибок в тесте «4-й лишний», то это не Sch, если нет эмоционального оскудения — это тоже не Sch, и т.д., и т.п. Он вновь начал вбивать мне идеи «органики». Опять безрезультатные ЭЭГ и РЭГ. Димка прописал <…> и что-то еще. Инструкция к <…> меня ужаснула, я пить его не стала — уж лучше пускай останутся навязчивости. <…> я пила честно, но через 4–5 дней у меня начались буквально потоки, наплывы галлюцинаций: меня овевал ветер, летели голуби, шумя крыльями, вода в кранах что-то «шептала», мои мысли серебристо-голубым потоком улетали в кухонную форточку. Я бросила <…>, и Димку тоже. И пиво, кстати. Мне стало, как легко понять, не до пива.
Решила уйти в работу. В НД № 9 напугала психиатров: они глядели на меня дико, вскакивали из-за столов, когда я заходила в их кабинеты. В их глазах я читала: «Боже, да она еще что-то говорит? Она еще и работает? Как?!» Это было забавно, смешно.
Я одевалась в красное, у меня стала стремительная и тяжелая походка, остекленевший взгляд. В НД № 9 у меня появилась подруга — психолог с онейроидно-кататоническими приступами, очень интеллектуальная и талантливая. После работы, вечерами, мы демонстративно выходили из диспансера вдвоем с громким хохотом и гуляли, осознанно перемалывая бред друг друга и решая сложный вопрос: лечиться или не лечиться? А если лечиться, то где и у кого?
Пару раз Ира валилась в ступор прямо на рельсы метро, но я успевала схватить ее за куртку и рвануть на себя. Ко всему этому я относилась с юмором.
Но дружба длилась недолго. Ира была лесбиянкой, и когда у нее появилась новая ревнивая подруга, вынуждена была прекратить общение со мной. В июне 2000 г. я уволилась из НД № 9, делать там было нечего. Вновь стала работать только в нашем стационаре на 1,5 ставки. Лето прошло тихо. Зато осень… Золотая осень 2000 года, мне не суждено тебя забыть!
Усилилось всё, что я описывала выше, всё. Появилась склонность к застыванию; обычно в таком виде я стояла где-нибудь на бульваре после работы и сочиняла стихи, глядя в никуда. Я чувствовала, что меня «стало видно» даже неспециалистам.
Появилось «чтение мыслей» других людей; так, бабушку, попросившую у меня на улице немного денег, я прямо спросила: «У Вас что, тоже шизофрения?» — «Да, дочка, параноидная. Замучила меня, третий день вокруг Москвы на электричках гоняет. До работы доехать не могу». Вот такие были мысли и встречи.
Шизофреники липли ко мне пачками. Один раз сватался кататоник («О, ты тоже псих! Я — Бог, я управляю всей природой… Будь моей второй женой, как у мусульман. Жена у меня пока в психушке, мама в ступоре в психушке, а папу я не отдал, я его сам через зонд кормлю… Я 9 раз сбегал из психушек…» и т.д.)
Боже! Если ко мне липнут уже такие…
Мне предлагали помочь повеситься. Предлагали (без предисловий) заняться сексом в подъезде. Предлагали «родить нового Аттилу». Оставалось только придерживать голову руками.
В конце сентября 2000 г. я чуть не зарезала одного тихого шизика. Он вышел на меня через знакомых, представился поклонником моих стихов, пригласил в гости. Сразу накупил спиртного, хотя я честно предупреждала его, что это очень опасно, что я больна психически. Он счел это пустяком, «признаком гениальности». Я пила у него пиво и портвейн. Вскоре мы уже заспорили, какая мифология «правильнее» — кельтская или скандинавская? Попутно новый знакомец похвалился своей коллекцией холодного оружия. «Да тебе оружие ни к чему!» — злобно крикнула я, и за своих любимых скандинавов метко ударила его ножом в область сердца. К счастью, он оказался ушуистом и отмахнулся, но царапину показал и сказал с упреком: «Я думал, ты шутишь, а ты — вон, со всей дури…» Я ушла.
На следующий день позвонила Димке. Он дал мне направление в клинику Корсакова с диагнозом «шизофреноподобный психоз?». Зав. отделением на работе, психиатр Г. (в свое время заведовал целой психбольницей) прочел направление, разорвал его и выкинул в помойку. «Иди в процедурку, сделаем <…>-депо. Это твой шанс». Он объяснил мне, что «корсаковцы» неминуемо «стукнут» в ПНД по месту жительства — и прощай, работа психолога, да и диплом.
После первого укола <…> мое настроение, и без того приподнятое, стало экзальтированным. Я ходила, беспричинно улыбаясь. Ментизм не прекращался. Я не раз обращалась к Г. с просьбой сделать 2-й укол, но он отмахивался: Что делать? Что? И тут я вспомнила о психиатре А.М. Правда, он работает в другом отделении, ну и что? Обратилась к нему: «Помогите, меня шизофрения замучила». Он испугался: «Зачем Вы мне это говорите?» Я объяснила, зачем, он немного успокоился и назначил мне встречу «через недельку».
За эту недельку я кое-что успела. Как-то, сидя в одиночестве (как обычно) после работы в кафе, я выпила «для вдохновения» бокал сухого белого вина. Вскоре услышала за соседним столом обрывки тихого разговора: «Ну да, он шизофреник, кататоник… Сам понимаешь, что с него взять? Шизофреник, кататоник». Безнадежной такой интонацией, и несколько раз. Нет, это уже слишком! Это я для себя должна прояснить.
Я подошла к их столику и спросила: «Извините, пожалуйста, ребята, сейчас никто из вас случайно не упоминал в разговоре таких слов — „шизофреник“, „кататоник“?» — «Да нет, что Вы, мы вообще по-молдавски говорили… А что эти ваши слова значат — какие-то научные термины?» — «Нет, ребята, это просто значит, что у меня начались галлюцинации». Мне посочувствовали, даже предлагали налить вина.
Я почти убежала. Трудно представить, что я услышу после второго бокала.
… А.М. сдержал слово и слушал меня по 2 часа в течение 3-х дней. Глаза его сочувствовали, подбадривали, смотрели глубоко в душу. К концу последней беседы он весело рассмеялся:
Ну, что Вам сказать? Что шизофрения — это сто процентов.
А форма какая? Я надеюсь на паранойяльную…
Ольга Андреевна… у Вас там Кандинский…
Значит, параноидная?
Да. Ну что же, вешаться, что ли? Лечиться пора.
Да, я хотела спросить, надо ли делать еще <…>?
Обязательно! Вы увидите — со второй дозой психоз затихнет. Но легкой жизни я Вам не обещаю. Работать будет очень трудно, и понадобится <…>.
Я согласна. Лишь бы не потерять работу.
И А.М., тайком от собственного заведующего, начал меня лечить. Вводили в/в по 1–2 мл <…>-депо раз в месяц, так продолжалось 2 года. А.М. ни в чем меня не обманул — психоз исчез, но работать было очень тяжело. В ноябре 2002 года я взмолилась:
— А.М.! Я больше не чувствую никакой психопатологии, только нейролепсию. Я разжирела, отупела. Давайте попробуем сделать перерыв!
Перерыв этот длится до сих пор. В августе 2003 года ко мне вернулась способность писать стихи. Мозги «проснулись», я стала работать лучше. Но в середине февраля я почувствовала — что-то не то. Опять появились феномены Баярже, выстрелы и щелчки в голове, тень за левым плечом, волнистое светящееся пятно в правом глазу; окончательно пропал естественный сон (только на <…>); затем появился т.н. «смешанный» аффект — уже не страх перед надвигающимся психозом, а какая-то мрачная решимость встретить распад своей психики и личности, смешанная с маниакальным настроением, агрессивностью и мечтательной экзальтацией. Полетел, понесся ментизм.
Стала, как обычно, плохо узнавать знакомые лица — они «плывут», меняются на глазах. Стала писать чересчур далеко идущие выводы в своих рабочих заключениях — мысли «разносит, как взбесившегося коня… мыслей много, из них трудно отобрать первостепенное (как жалуются многие мои клиенты, «каша в голове»). Дереализация накатывает очень часто.
Понимала, что пора лечиться, но колебалась — возвращаться к <…> было очень противно, и хотелось лечения более продуманного тактически, современного, грамотного. Где найти такое? Пока думала над этим, «загремела» на «Скорой» с сердечным недомоганием в 7-ю ГКБ (7 марта 2004 г.), лежала две недели, нашли обострение хронического тиреоидита на фоне остаточных явлений миокардита. Прописали <…>, направили амбулаторно лечиться к эндокринологу.
В больнице я тоже «шизовала»: раз, например, рявкнула на одну бесцеремонную старуху так, что стекла зазвенели, и проснулось в 6 утра всё отделение. Выписавшись из 7-й ГКБ, я столкнулась с кучей проблем. Ухудшилось психическое состояние 76-летней матери (нарушения мозгового кровообращения). На работе образовался «завал», проводила там с 9.00 до 20.00 свое время, да еще и в выходные писала заключения. Сдавала квартальный отчет за всех психологов стационара и диспансера. Водила к ветеринару своего старого кобеля-боксера, и врачи вынесли ему приговор — рак с метастазами в простату и кишечник, угроза разрыва мочевого пузыря.
Собаку усыпили на дому, я держала его своими руками. После этого всё чаще стали возникать четкие суицидальные мысли: чем я лучше собаки? Вот поеду, куплю у пьяницы-ветеринара <…>, уйду в лес и сделаю себе укол. И не будет впереди позора, насилия, унижения, пенсии, психинтерната.
Мысли эти приходили, к счастью, всего на несколько минут, но поразительно сильными, яркими, импульсивными, охватывали целиком всё мое существо. Мол, иди и убей себя, нечего тянуть.
Ища психиатрической помощи, я обратилась к психотерапевту одного из наших отделений, а через него в НИИ психиатрии. Зам. гл. врача по лечебной части Г.Г. Куприянова побеседовала со мной и направила к врачу К.В. Борисовой. Врач Борисова была очень внимательна, предложила программу с <…>, «хотя, конечно, лучше госпитализироваться». Я соглашалась, что по всем правилам мое место — в больнице, но я очень боюсь потерять работу, у меня одних «соматических» бюллетеней за этот год полно. Итак, я отправилась к врачу А.С. Дородновой, начала принимать по ее указаниям <…>, успела попринимать только чуть больше недели.
А потом случилась беда на работе. Моя патологическая откровенность и «словесный понос», особенно обострившиеся в последнее время, сослужили мне плохую службу. В присутствии своего давнего недоброжелателя, врача Д., я ответила на несколько вопросов лекарственной сестры 2-го отделения об умершем недавно в нашем 1-м отделении больном. Врач Д. немедленно сообщил об этом моему зав. отделением, врачу Г.М., который вообще не терпит, чтобы какая-то информация «уходила за пределы 1-го отделения». Вдобавок врач Д. донес Г.М., что якобы я разглашала важную информацию об умершем больном (такой информацией я не располагала вообще). Старшая сестра нашего 1-го отделения отчитала меня, сообщив, что заведующий Г.М, очень мной недоволен. Я пришла в бешенство. Сам Г.М. в этот момент уже ушел домой, поговорить с ним было нельзя. Меня возмутило, что после 3-х лет безупречной совместной работы с ним Г.М. сразу поверил доносу доктора Д.
Не обращая внимания на медсестер, я бубнила себе под нос, что Г.М. нужно «к чертовой матери взорвать вместе с автомобилем за его доброту». «жаль, что нет пистолета для дуэли с 10-ти шагов — я бы его прикончила хотя бы ценой собственной жизни», «уйду в 17-ю НБ, у меня там знакомые».
В пятницу, 16 апреля 2004 г., придя не работу, я узнала, что медсестры всё пересказали заведующему и старшей сестре. Я спросила Г.М., какие у него ко мне претензии. Г.М. сказал, что я должна получить справку в ПНД, что я здорова, а потом лечиться 2 мес. в психбольнице. «Ты мне в таком состоянии не нужна!» — сказал он. Я напомнила ему, что из-за этого-то «состояния» я и обратилась с его ведома в НИИ психиатрии, а он при этом был еще против. Г.М. окончательно разъярился. На помощь пришел мой бывший лечащий врач А.М. и зам. гл. врача по лечебной части доктор В.В. вдвоем они уговорили Г.М. не посылать меня в ПНД, он согласился, чтобы я «шла прямым ходом в НИИ психиатрии». Сказал: «Пролечишься два месяца — я тебя возьму обратно, но чтобы лечилась обязательно, с бюллетенем, со справкой!»
Я позвонила врачу А.С. Дородновой и договорилась о госпитализации. Так я оказалась здесь.
17.04.2004 года.
После вечера юмора в Театре им. Маяковского. Осень 2007 г. Марина Леви, Максим Леви, Ольга Горпенко
Комментарии (0)